Александр Воеводский – житель блокадного Ленинграда, участник Великой Отечественной войны, кавалер медали «За оборону Ленинграда», ветеран труда. Из своих 96-ти лет 85 прожил на Петроградской стороне. Он рассказал о довоенном времени, о начале войны, о бомбежках и о службе в советской армии. 

– Александр Станиславович, к началу войны вам исполнилось 15 лет. Как вспоминается довоенная пора?

– Это было беззаботное счастливое детство. В 1938 году мои родители переехали с Рузовской улицы, где ранее жили, на Петроградку, на Мытнинскую набережную, где я и по сей день проживаю. В те времена в Неве всегда стояли лодки. Можно было покататься, но не даром. Дело в том, что по реке сплавляли лес. Так что если взял лодку, нужно было хоть одно бревно доставить на берег.

Учился я в школе рядом с Князь-Владимирским собором (ныне это школа № 77 с углублённым изучением химии). До войны окончил семь классов. В классе у нас из сорока учащихся было всего пять мальчишек. Мы сдавали нормы ГТО (готов к труду и обороне), ГСО (готов к санитарной обороне), овладевали стрелковым делом. Были уверены, что, если начнётся война, то она будет на чужой территории и закончится быстро.

– Как вы узнали, что началась война?

– Как и другие – услышал по радио выступление Молотова, после чего выглянул в окошко и погрозил врагу кулаком. Сейчас можно эту мальчишескую выходку воспринимать с улыбкой, но тогда это был искренний порыв. Всю блокаду наша семья прожила в доме на Мытнинской набережной. Только площадь проживания родители сознательно ограничили шестиметровой комнатой, чтобы было теплее.

С самого начала было очень тревожно. Враг приближался к Ленинграду. Из города уходили на Восток эшелоны со стариками и с детьми. Эвакуировались предприятия. Люди понимали, что грядёт голод. Плохо становилось с продуктами. Мальчишками мы собирали всё, что можно было собрать – капустные листья, всякую ботву, траву-лебеду… Была введена карточная система. Всё меньше и меньше выдавалось продуктов. Горожане начали массово умирать. В конце концов только хлеб да крупу можно было купить, но нормы заметно снизились. По рабочей карточке выдавалось 250 граммов хлеба в сутки, служащим и детям – 200 граммов, иждивенцам – 125 граммов. Норма круп составляла от 800 граммов до ноля. Последним продуктом, который ещё некоторое время можно было купить без карточек, был кофе в зёрнах. Раньше мы его вообще не употребляли. А тут папа купил 12 килограммов кофе. Мы его и пили, и ели.

От умершей к тому времени бабушки остались гомеопатические лекарства. Мама выдавала по несколько таблеточек, чтобы подсластить, как бы вместо сахара. Однажды папа принёс с работы около трёх килограммов льняной дуранды (жмыха). Варили в кастрюле, а остатки выскребали поочередно. Растягивали как могли. Денег в ходу почти не было.

– Потому что нечего было покупать?

– За деньги выкупали то, что выдавалось по карточкам. В основном действовал натуральный обмен. На Сытном рынке можно было приобрести чай, стакан риса, а если повезёт – то и столярный клей. Не поверите, но мы удивлялись, как это раньше не знали, что, оказывается, из столярного клея можно сварить очень вкусный студень. Я, когда удавалось, менял на продукты дрова. Брал лучковую пилу из дома, разбирал обломки разрушенного соседнего деревянного дома и напиливал для обмена. Из детских лыжиков сделал саночки и на них укладывал дровишки. Верёвочку на плечо – и пошёл на рынок, чтобы обменять на что-нибудь съестное.

Привезли как-то какао в виде порошка, которого полагалось по 25 граммов на человека. И на моих глазах в ларёк с какао попал снаряд. Что тут началось! Крики, стоны, рваные куски человеческих тел, грязь, кровь… Страшно было смотреть, как изведённые до дистрофии люди, буквально обезумевшие, с замедленными движениями скребли своими почерневшими ногтями месиво от какао, чтобы положить в рот. Осколки у раненых выковыривали чем придётся. Если такое один раз в жизни увидишь – никогда не забудешь. Ничего страшнее я в жизни не видел. Это ж до какой бесчеловечности нужно дойти, чтобы стрелять в безоружных, измождённых, изголодавшихся людей!

– В школе продолжали учиться?

– Нет, школа превратилась в госпиталь. Я пошёл учиться в Авиационный техникум. Нас периодически отправляли рыть окопы и на дежурство по нейтрализации ракетчиков, которые во время вражеских налётов показывали направление на цели в городе. Во главе нас был милиционер с винтовкой. И нам давали ружья-дробовики. В первый раз мы вышли на дежурство, когда горели Бадаевские склады.

В техникуме получали жетон, по которому на обед после второй пары выдавали две столовые ложки чечевицы и чайную ложку конопляного масла. Не все учащиеся выдерживали, переставали приходить. Кто-то умирал прямо на занятиях. Из потока в шестьсот человек к окончанию занятий оставалось пятеро-шестеро. Вообще, больше всего жертв было именно в первую зиму. Мало того, что был голод, так ещё ударили тридцатиградусные морозы. А пару недель доходило до сорока градусов. Если ляжешь где-нибудь от изнеможения – замёрзнешь и не проснёшься. Соседний дом, где было студенческое общежитие, горел больше месяца. Пытались его тушить, но в итоге забросили: не хватало ни сил, ни воды.

– Бомбёжки помните?

– Конечно. Хорошо помню, как прямо возле нас упала бомба. Мы с мамой сидели под лестницей. Так тряхануло, что мы решили – дома больше нет. К счастью, наш дом уцелел. Но пострадали соседние постройки.

Бывало до двенадцати бомбёжек за день. Все подвалы закрывались амбразурами. Мальчишки лазали на чердаки и тушили зажигательные бомбы. Однажды целая пачка таких «зажигалок» (около двенадцати штук) в наш дом прилетела. Ликвидировали её. В этом даже был мальчишеский азарт. Формировалось ополчение. Оружия не хватало. Никакие коммуникации не работали. Не было ни отопления, ни электричества, ни радио, ни канализации. У нас горела лампадка и стояла маленькая металлическая печка-буржуйка. Окно было забито фанерой. Всё, что можно, шло на растопку – книжки, мебель, паркет…

За водой ходили на Неву, к проруби. А на углу Татарского переулка и проспекта Добролюбова была булочная, где я отоваривал хлебные карточки. По дороге домой так хотелось съесть кусочек! Но нельзя было. Мама была человеком «железной» воли. Она принесённый хлеб делила на три части (завтрак, обед, ужин) и каждую часть ещё на три (себе, папе и мне). Отца не призвали на фронт, потому что он был за пределами призывного возраста. Когда морозы начались, авиация перестала летать. А на артобстрелы мы всерьёз внимания не обращали – рвутся себе снаряды и рвутся. Если что, в подъездах прятались. Мысли у людей были только об еде. И неважно было – убьют тебя или нет, лишь бы поесть.

– В какой момент почувствовалось облегчение?

– Когда узнали, что наши разбили немцев под Москвой. Так что 1942 год встречали с воодушевлением и с надеждой. На новогоднем столе у нас был сваренный из столярного клея студень. Дома нашлись пустые бутылки из-под давно выпитой наливки. А на донышке оставались три засохшие вишенки, мухами засиженные. Ими и украсили студень. К тому же, мама нашла в буфете засохшую печенюшку и разделила её на три части. Можно сказать, получилось по-праздничному.

А весной стало полегче. Норма хлеба для рабочих увеличилась. Да и сама природа помогала. Появилась зелень. Мы, мальчишки, лазали на деревья и собирали зелёные листочки. Я в сеточку ловил колюшек в Неве. Мама пропускала эту наловленную рыбу через мясорубку вместе с листьями липы, и получались котлеты. Это был праздник.

Но пришла новая беда – антисанитария. Канализация долгое время не работала. Когда стаял снег, было обнаружено множество умерших, запорошенных снегом. Помню, как шёл на Невский проспект в магазин «Красное знамя», где наши продовольственные карточки были прикреплены, а навстречу мне на саночках провезли (я подсчитал) восемнадцать (!) трупов. Все, у кого были силы, помогали в уборке городе. К счастью, справились, не допустили эпидемии.

– Когда вас призвали?

– В феврале 1943 года. Меня направили юнгой в школу разведотдела радистов при штабе Краснознамённого Балтийского флота, а впоследствии – в 10-й дивизион катерных тральщиков, в котором я прослужил до 1950 года. Так что освобождение от блокады в январе 1944 года я не застал. Зато хорошо помню январь 1943 года, когда блокада была прорвана. В городе стоял флот. В боевой готовности находились форты. Постоянно перемещалась Первая гвардейская морская железнодорожная артиллерийская Красносельская бригада. Много было полевой артиллерии. То есть, город был готов в случае необходимости к боевым действиям.

И вот в ночь на 18 января ленинградское небо вспыхнуло зарницей, словно северное сияние. Всё ходило ходуном. Наша артиллерия ударила по вражеской стороне. Это было возмездие за страдания ленинградцев, которые, как могли, противостояли врагу, выстояли и не сдали город. Жителям в голову не приходило, что город можно сдать. Все были уверены в неминуемой победе.

Беседовал Константин Глушенков.